Учение канта о прекрасном и возвышенном. Трактовка прекрасного в философии И.Канта

Эволюция раннего И. Канта протекала под влиянием Руссо. Книгам французского просветителя он был обязан освобождением от предрассудков кабинетного ученого. Его интересовали многие вопросы собственно человеческого существования. Реальный мирской человек все больше завладевает его вниманием. Кант обнаруживает, что это весьма интересный объект философской рефлексии. Поворот к антропологическим сюжетам он рассматривает как своего рода революцию в мышлении.

Наиболее характерная работа для этого периода «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного» (1764). Этот трактат, выдержавший восемь прижизненных изданий, принес Канту славу модного писателя. Философ выступает в необычном для него жанре - как эссеист. Его слог приобрел изящество и аффористичность, автор охотно прибегает к иронии. Выбор такого литературного письма не случаен. Кант обращается к миру человеческих чувств. Выразить жизнь эмоций гораздо труднее, чем воспроизвести движение мысли. Вот почему в трактате много образов, а строгие дефиниции отсутствуют.

Человеческие чувства в работе рассматриваются через призму двух категорий - Прекрасного и Возвышенного.

Кант высказывает некоторые соображения о различии людей по темпераментам, отнюдь не стремясь исчерпать тему. Прекрасное и Возвышенное служит для него стержнем, на который он нанизывает свои весьма занимательные наблюдения о человеческом в человеке. В сфере Возвышенного пребывает, согласно Канту, темперамент меланхолический, которому немецкий просветитель отдает явное предпочтение, хотя видит и некоторые слабые его стороны. Человек как живое существо обладает четко фиксированной природой. Но вместе с тем какое разнообразие характеров, темпераментов! В «Наблюдениях над чувством прекрасного и возвышенного» Кант рассуждает об особенностях национального характера. Это один из первых шагов социальной психологии - науки, которая в наши дни обрела более строгую эмпирическую базу. Разумеется, у немецкого просветителя нет еще широкого социологического подхода. Он довольствуется в основном собственными наблюдениями над национальными особенностями поведения. Впоследствии Кант неоднократно возвращался к этим наблюдениям, каждый раз когда читал курс антропологии. Выводы его не всегда точны, порой спорны, большей частью оригинальны. За яркими, хотя и произвольными, пассажами скрывается глубокий смысл: они предвосхищают перемену в духовной атмосфере страны, грядущий поворот от рассудка к чувствам, появление интереса к индивидуальным переживаниям личности.

Аналитика прекрасного

Аналитика прекрасного у Канта строится в соответствии с классификацией суждений по четырем признакам - качеству, количеству, отношению, модальности. Первая дефиниция (определение) звучит односторонне: прекрасно то, что нравится, не вызывая интереса. Оценка приятного возникает в ощущении и связана с интересом. Доброе мы оцениваем при помощи понятий, благоволение к нему также связано с интересом. Оценка красоты свободна от интереса чувств и разума. Канту необходимо развеять рационалистические и утилитаристские построения, поэтому он столь категоричен в формулировках. Взятые в их односторонности, они лежат в основе многих формалистических теорий искусства. На них преимущественно обращают свое внимание и критики Канта. Борев Ю.Б. Эстетика: Учебник. М., 2002. - с. 115.

Вторая дефиниция прекрасного намечает более широкий подход к проблеме. Речь идет о количественной характеристике эстетического суждения. Здесь выдвигается требование всеобщности суждения вкуса. «Прекрасно то, что всем нравится без посредства понятия». Но если нет понятия, то откуда всеобщность? Ведь чувство индивидуально, оно лежит в основе наслаждения, а на всеобщность не претендует. Оказывается, удовольствие от прекрасного производно от «свободной игры» познавательных способностей - воображения и рассудка; отсюда «субъективная всеобщность» красоты.

Если первично удовольствие, то проблема всеобщности снимается: удовольствие нельзя передать другому. «Ничто не может быть сообщено всем, кроме познания» Борев Ю.Б. Эстетика: Учебник. М., 2002. - с. 138.. Понятий в распоряжении человека нет. Зато он располагает неким «душевным состоянием», которое можно соотнести с «познанием вообще». Это состояние «свободной игры познавательных способностей». В результате «без наличия определенного понятия» благодаря свободной игре воображения и рассудка возникает благожелательная оценка, которая предшествует чувству удовольствия, порождает его и придает эстетическому суждению всеобщий характер.

Здесь действительно «ключ» проблемы, одно из замечательных открытий Канта. Он открыл опосредованный характер восприятия прекрасного. До него считалось (а многие продолжают думать так и теперь), что красота дается человеку непосредственно при помощи чувств. Достаточно просто быть чутким к красоте, обладать эстетическим чувством. Между тем, само «эстетическое чувство» - сложная интеллектуальная способность. Еще древние заметили, что возможна сверхчувственная красота. Чтобы насладиться красотой предмета, надо уметь оценить его достоинства. Иногда это происходит «сразу», а иногда требует времени и интеллектуальных усилий. Чем сложнее предмет, тем сложнее, тем специфичнее его эстетическая оценка. Научная красота только для специалиста. Чтобы понять красоту математической формулы, нужно обладать художественной культурой, но прежде всего - знать математику. Всеобщность эстетического суждения состоит не в непосредственной общедоступности, а в «сообщаемости», в том, что, затратив силы и время, любой человек может до него добраться. И сама художественная культура не всегда дается от рождения, чаще воспитывается Борев Ю.Б. Эстетика: Учебник. М., 2002. - с. 145..

Достойно внимания и понятие «свободная игра», которое Кант решительнее, чем кто-либо другой до него, ввел в эстетику и которому суждено было занять в ней одно из центральных мест. Любая игра «поощряет чувство здоровья», повышает «всю жизнедеятельность», освежает «душевную организацию». Игра непринужденна. Игра развивает общительность и воображение, без которого невозможно познание Там же. - с. 149..

Игра содержит в себе противоречие: играющий все время пребывает в двух сферах - условной и действительной. Умение играть заключается в овладении двуплановостью поведения. В искусстве - та же двуплановость. При самой правдоподобной картине действительности зритель (или читатель) ни на секунду не забывает, что перед ним все же условный мир. Когда человек теряет из виду один из планов искусства, он оказывается вне сферы его действия. Наслаждение искусством - соучастие в игре. Таким образом, Кант проник в самую суть проблемы.

Еще ближе к познанию третье определение прекрасного: «Красота - это форма целесообразности предмета, поскольку она воспринимается в нем без представления о цели». Здесь особенно важны сопутствующие этому определению оговорки. Кант наряду с «чистой» красотой вводит понятие красоты «сопутствующей». Пример первой - цветы, пример второй - красота человека, здания и т.д. Сопутствующая красота предполагает «понятие цели, которое определяет, чем должна быть вещь». Это уже антитезис.

Оказывается, только в сфере «сопутствующей» красоты реализуется эстетический идеал. Нельзя представить себе идеал красивых цветов. Идеал красоты, по Канту, состоит в «выражении нравственного». А один из заключительных выводов эстетики Канта гласит: «Прекрасное есть символ нравственно доброго» Борев Ю.Б. Эстетика: Учебник. М., 2002. - с. 156.. Здесь уже речь идёт о сфере поведения человека.

Далее Кант переходит к сфере знания. Речь идет о самом низшем - эмпирическом знании. Помимо идеала красоты, Кант устанавливает «идею нормы» - своего рода идеальное воплощение внешнего облика. Норма красоты - средняя величина для данного класса явления. Хотя Кант оговаривается, что нет необходимости прибегать к реальным обмерам, что можно вполне положиться на динамическую силу воображения, он все же остается в пределах механического понимания проблемы, за что неоднократно подвергался критике Кривцун О.А. Эстетика: Учебник. М., 2000. - с. 144..

Что касается четвертого определения прекрасного - «прекрасно то, что познается без посредства понятия как предмет необходимого благоволения», - то здесь нет ничего принципиально нового. Суждение вкуса обязательно для всех. Потому что условие необходимости, которую предполагает суждение вкуса, есть идея «общего чувства», базирующегося на упоминаемой уже «свободной игре познавательных сил». Прекрасное вызывает интерес только в обществе, это средство общения и показатель общительности.

Все рассмотренные четыре определения красоты суммируются в одном. «Красотой вообще (все равно, будет ли она красотой в природе или красотой в искусстве) можно назвать выражение эстетических идей». Эстетическая идея есть представление, которое «дает повод много думать», но которому не может быть адекватным никакое понятие. «И, следовательно, никакой язык не в состоянии полностью постигнуть его» Кривцун О.А. Эстетика: Учебник. М., 2000. - с. 151.. Красота у Канта немыслима без истины, но это различные вещи.

Таким образом, Кант считает, что «наслаждение в приятном» и «наслаждение в добром» соединены с интересом, в то время как наслаждение прекрасным, которое определяет суждение вкуса или эстетическое суждение, свободно от всякого интереса.

Кант выявляет два вида красоты: свободную красоту, характеризующуюся только на основе формы и чистого суждения вкуса, и привходящую красоту, основанную на определенном назначении предмета, цели. Предметы, наделенные свободной красотой, не должны быть «жестко правильными»; обычно они содержат нечто, вызывающее непринужденную игру воображения. В этическом плане Кант рассматривает прекрасное как «символ нравственно доброго». И в этом ракурсе осмысления он ставит красоту природы выше красоты искусства. Прекрасное в природе «имеет более высокий смысл», чем в искусстве.

Аналитика возвышенного

Более отчетливо, чем в аналитике прекрасного, опосредующая роль эстетики видна в аналитике возвышенного. Следует начать с того, что, по Канту, красота «сама по себе составляет предмет удовольствия», а удовольствие от возвышенного без «умствования» вообще невозможно. «Возвышенное в собственном смысле слова не может содержаться ни в какой чувственной форме, а касается только идей разума» Золкин А.Л. Эстетика: Учебник для ВУЗов. М., 2008. - с. 336..

Сопоставляя возвышенное с прекрасным, Кант отмечает, что последнее всегда связано с четкой формой, первое же без труда можно обнаружить и в бесформенном предмете. Удовольствие от возвышенного носит косвенный характер, здесь уже не «игра», а «серьезное занятие воображения», прекрасное привлекает, возвышенное привлекает и отталкивает. Основание для прекрасного «мы должны искать вне нас, для возвышенного - только в нас и в образе мыслей» Золкин А.Л. Эстетика: Учебник для ВУЗов. М., 2008. - с. 341.. Итак, что же такое возвышенное?

Сначала Кант дает формальное определение: возвышенно то, в сравнении с чем все другое мало, но тут же подкрепляет его содержательным антитезисом: чувство возвышенного требует «расположения души, подобного расположению к моральному». Ход рассуждений следующий: восприятие возвышенного всегда связано с определенного рода волнением, которое возникает при созерцании предметов, размеры или сила которых превосходят привычные нам масштабы. «Чем страшнее их вид, тем приятнее смотреть на них, если только мы сами находимся в безопасности; и эти предметы мы охотно называем возвышенными, потому что они увеличивают душевную силу сверх обычного и позволяют обнаружить в себе совершенно другого рода способность к сопротивлению, которая дает нам мужество помериться силами с кажущимся всемогуществом природы» .

Возвышенное - нарушение привычной меры, вместе с тем в нем есть своя мера. Кант приводит рассказ французского генерала Савари, побывавшего с Бонапартом в Египте, о том, что пирамиды следует рассматривать с вполне определенного расстояния. Издалека они не производят впечатления, которое пропадает и в том случае, если вы подошли слишком близко и ваш глаз не в состоянии охватить их как целое Яковлев Е.Г. Эстетика: Учебное пособие для ВУЗов. М., 2003. - с. 287..

Возвышенное - это возвышающее; бесстрашное отношение к страшному, преодоление страха и моральное удовлетворение по этому поводу.

Суждение о возвышенном требует культуры, притом в большей степени, чем суждение о прекрасном. И развитого воображения. Если прекрасное соотносит воображение с рассудком, то в восприятии возвышенного воображение соотнесено с разумом - законодателем поведения. Вот почему не следует опасаться, что чувство возвышенного уменьшится от соприкосновения с отвлеченным предметом. Воображение может восполнить недостаток наглядности. И даже превзойти любую наглядность Яковлев Е.Г. Эстетика: Учебное пособие для ВУЗов. М., 2003. - с. 291..

Кант различает два вида возвышенного: математически возвышенное и динамически возвышенное.Первый вид определяется величиной объекта, увлекающей наше воображение в бесконечность. Второй - угрожающими силами природы (бушующий океан, гроза с ее громом и молниями, действующий вулкан и т.п.), когда человек созерцает их из безопасного места, ощущает увеличение своей душевной силы в процессе созерцания и получает удовольствие от осознания в себе «способности сопротивления» им. Душа воспринимающего начинает «ощущать возвышенность своего назначения по сравнению с природой».

Таким образом, возвышенное Кант в большей мере, чем прекрасное, относит к внутреннему миру человека, полагая, что объекты, несоразмерные со способностями человеческого восприятия, дают мощный эмоциональный толчок душе.

Таким образом, в философии Кантаэстетика рассматривается как завершающая часть общей философской системы, замыкающая в единое целое сферы познания («чистого разума») и этики («практического разума»), наводящая мост над пропастью между «областью понятий природы» и «областью понятий свободы».

Кант расчленил эстетическое на две составные части - прекрасное и возвышенное, и затем показал связь каждой из этих частей с сопредельными способностями психики.

Природа прекрасна в случае, если ее творения пробуждают идею целесообразности, будто бы они специально созданы для эстетического удовольствия. И наоборот, все создания рук человеческих совершенны в той мере, в которой демонстрируют иллюзию природной органики.

Возвышенное, первоначально рассматриваемое Кантом в узких, количественных рамках, пройдя через купель нравственности, обретает для человека безграничные духовные потенции. Наличие морального закона в каждом из нас создает условия общего для людей наслаждения возвышенным.

Кант подвел итог более чем столетним размышлениям крупнейших умов Европы над проблемой вкуса, поставив эту категорию фактически в качестве главной эстетической категории в своей эстетике. Эстетика у него, как было показано, это наука о суждении вкуса.Вкус же определяется кратко и лаконично, как «способность судить о прекрасном», опираясь не на рассудок, а на чувство удовольствия или неудовольствия.

Кант говорит об эстетическом суждении как о целом и одновременно сталкивает два противоположных определения. Он выдвигает тезис: «суждение вкуса не основывается на понятиях, иначе можно было бы о нем дискутировать» и антитезис: «суждения вкуса основываются на понятиях, иначе о них нельзя было бы спорить». Столкнув две бесспорные истины, Кант не пытается найти формулу, их объединяющую, а разводит их в разные стороны, поясняя, что термин «понятие» употреблен здесь не в одинаковом смысле. В первом случае понятие берется как продукт рассудка, во втором как продукт разума.

Наконец, Кант вплотную приблизился к идее о том, что само понимание искусства, сложившееся в той или иной культуре, время от времени способно перерастать себя, наполняться новыми смыслами, для чего всякий раз требуются новые теории, новые обобщения.

С. 99-103

Для того, чтобы мы считали природу динамически возвышенной, она должна представляться нам внушающей страх (хотя не каждый вызывающий страх предмет рассматривается нами в эстетическом суждении как возвышенный). Ибо в эстетическом суждении (без понятия) способность преодолевать препятствия оценивается только по степени сопротивления. То, чему мы стремимся противостоять, есть зло, и если мы обнаруживаем, что наша способность для этого недостаточна, оно становится предметом страха. Следовательно, в эстетическом суждении природа может рассматриваться как сила, тем самым как динамически возвышенная, лишь постольку, поскольку в ней видят предмет страха.

Однако можно считать предмет страшным, не испытывая страха перед ним, если мы только мыслим, что захотели бы оказать ему сопротивление, но всякое сопротивление оказалось оы совершенно тщетным. Так добродетельный человек боится Бога, не испытывая перед ним страха, ибо его не беспокоит мысль, что он когда -либо захочет сопротивляться Ему и Его заветам. Однако в каждом подобном случае, который сам по себе он не может считать невозможным, он познает Бога как внушающего страх.

Тот, кто испытывает страх, не может судить о возвышенном в природе, так же как не может судить о прекрасном тот, кто пребывает во власти склонностей и желаний. Первый избегает вида предмета, который внушает ему трепет; а испытывать благоволение к страху, если он подлинен, невозможно. Поэтому приятное ощущение при избавлении от трудности есть радость. Но это избавление от опасности вселяет радость, связанную с намерением никогда больше этой опасности не подвер гаться; ведь неприятно даже вспоминать о таком ощущении, а тем более искать повод для его повторения.

Грозные, нависшие над головой, как бы угрожающие скалы, громоздящиеся на небе грозовые тучи, надвигающиеся с молнией и громом, вулканы с их разрушительной силой, ураганы, оставляющие за собой опустошения, бескрайний, разбушевавшийся океан, падающий с громадной высоты водопад, образуемый могучей рекой, и т.д. п ревращают нашу способность к сопротивлению в нечто совершенно незначительное по сравнению с их силой. Однако чем страшнее их вид, тем более он притягивает нас, если только мы в безопасности; и мы охотно называем эти предметы возвышенными, потому что они возвышают наши душевные силы над их обычным средним уровнем и позволяют нам обнаружить в себе совершенно новую способность к сопротивлению, которая порождает в нас мужество померяться силами с кажущимся всевластием природы.

Ибо так же, как в неизмеримости природы и недостаточности нашей способности обрести масштаб, пропорциональный эстетическому определению величины ее области, мы обнаружили свою ограниченность, мы одновременно обнаружили в способности нашего разума другой нечувственный масштаб, которому подчинена сама эта бесконечность как единица по сравнению с которым все в природе мало; тем самым мы нашли в своей душе превосходство над природой даже в ее неизмеримости, — таким образом и непреодолимость ее силы, заставляя нас, правда, в качестве природных существ ощутить нашу физическую беспомощность, одновременно открывает в нас способность судить о себе как о независимых от природы и ощутить наше превосходство над ней; на этом основано самосохранение совершенно другого рода, чем то, на которое может посягать природа вне нас и которому может угрожать опасность; при этом человечество в нашем лице остается не униженным, хотя человек и должен был бы покориться этой власти. Таким образом, природа выступает в нашем эстетическом суждении как возвышенная не потому, что она вызывает страх, а потому, что она пробуждает нашу силу (которая не есть природа), заставляя считать все то, о чем мы заботимся (имущество, здоровье и жизнь), незначительным и поэтому видеть в ее силе (хотя в этом отношении мы ей, конечно, подчинены) не такую власть для нас и нашей личности, перед которой нам следовало бы склониться, когда речь идет о наших высших принципах и о необходимости утверждать их или отказаться от них. Следовательно, природа называется здесь возвышенной потому, что она возвышает воображение до изображения тех случаев, когда душа может ощутить возвышенность своего назначения даже по сравнению с природой.

Эта самооценка ничего не теряет от того, что ощутить подобное одухотворяющее благоволение мы можем, только находясь в безопасности; будто, если угроза опасности несерьезна, с возвышенностью нашей духовной способности (как может показаться) дело обстоит не так уж серьезно. Благоволение связано здесь лишь с обнаруживающимся в подобном случае назначением нашей духовной способности, зачатки которой имеются в нашей природе; развитие же ее и упражнение предоставляется нам и есть наша обязанность. В этом и заключена истина, как бы человек, доведя до этого свою рефлексию, ни осознавал свою действительную беспомощность в настоящем.

Этот принцип кажется, правда, надуманным и резонерским, тем самым выходящим за пределы эстетического суждения; однако наблюдение за человеком доказывает обратное, а также то, что этот принцип может лежать в основе самых обыденных суждений, хотя это и не всегда осознается. Ибо что же вызывает даже у дикаря наибольшее восхищение? Человек, который не пугается, ничего не страшится, следовательно, не уклоняется от опасности и решительно с величайшей осмотрительностью берется за дело. Даже при самом высоконравственном состоянии общества в нем сохраняется преимущественное уважение к воину, правда, при этом от него требуют также всех добродетелей мирного времени, — мягкости, сострадания и даже должной заботы о самом себе, именно потому, что в этом познают непобедимость его духа перед лицом опасности. Поэтому, сколько бы ни спорили, сравнивая государственного деятеля и полководца, о том, кто из них заслуживает большего уважения, эстетическое суждение решает в пользу второго. Сама война, если она ведется в соответствии с установленным порядком и с соблюдением гражданских прав, таит в себе нечто возвышенное и делает образ мыслей народа, который ведет ее таким образом, тем возвышеннее, чем большим опасностям он подвергался, сумев мужественно устоять; напротив, длительный мир способствует обычно господству торгового духа, а с ним и низкого корыстолюбия, трусости и изнеженности и принижает образ мыслей народа.

Такому толкованию понятия возвышенного в той мере, в какой это связывается с силой, как будто противоречит, что в непогоде, урагане, землетрясении и т.п. м ы обычно представляем себе Бога во гневе, но вместе с тем и в его возвышенности, хотя притязать при этом на превосходство нашей души над действиями и, как кажется, даже над намерениями подобной силы было бы глупостью и одновременно святотатством. По-видимому, здесь душевная настроенность, уместная при явлении подобного предмета и обычно связанная с Его идеей при такого рода действиях природы, выражается не в чувстве возвышенности нашей природы, а в покорности, подавленности и чувстве полного бессилия. В религии вообще распростертость, преклонение с опущенной головой, с выражением уничижения и страха в жестах и голосе считается единственно подобающим поведением в присутствии божества: большинство народов приняло это поведение и сохраняет его до сих пор. Однако такая душевная настроенность совсем не обязательна сама по себе и необходимо связана с идеей возвышенности религии и ее предмета. Человек, который действительно боится, имея на то в себе причину, поскольку сознает, что в силу своих порочных убеждений он погрешил против силы, воля которой неодолима и вместе с тем справедлива, находится отнюдь не в том душевном состоянии, которое позволяет ему восхищаться величием Бога; для этого необходимо расположение к спокойному созерцанию и совершенно свободное суждение. Только тогда , когда человек сознает в себе искреннюю, богоугодную настроенность, действия такой силы способны пробудить в нем идею возвышенности этого существа, ибо он сознает в себе самом соответствующую этой воле возвышенность настроенности и благодаря этому поднимается над страхом перед подобными действиями природы, которые он уже не рассматривает как проявление божественного гнева. Даже смирение как беспощадное суждение о своих недостатках, которые при сознании своих добрых намерений легко могут быть оправданы слабостью человеческой природы, есть возвышенная душевная настроенность, свободно предающаяся страданию, испытываемому от сделанных самому себе упреков, чтобы таким образом постепенно искоренить их причину. Только в этом внутреннее отличие религии от суеверия; суеверие порождает в душе не благоговение перед возвышенным, а страх и трепет перед могущественным существом, чьей воле испуганный человек сознает себя подчиненным, не испытывая должного почтения к нему; из этого может возникнуть только стремление снискать благосклонность высшего существа, подольститься к нему, а не религия, связанная с добрым образом жизни.

Следовательно, возвышенность содержится не в какой-либо вещи природы, а только в нашей душе в той мере, в какой мы можем сознавать свое превосходство над природой в нас, а тем самым и над природой вне нас (поскольку она на нас влияет). Все, что вызывает в нас это чувство, — к этому относится и могущество природы, возбуждающее наши силы, — называется (хотя и в переносном смысле) возвышенным; и лишь предполагая в нас эту идею и в связи с ней мы способны достигнуть идеи возвышенности того существа, которое вызывает в нас глубокое благоговение не только своей мощью, проявляемой им в природе, но в еще большей степени заложенной в нас способностью судить о природе без страха и мыслить наше назначение в том, чтобы возвышаться над ней.

С. 105-106

По отношению к чувству удовольствия предмет должен быть отнесен к приятному, прекрасному, возвышенному или к (абсолютно) доброму (iueundum, pulchrum, sublime, honestum).

Приятное в качестве движущей силы вожделений всегда однотипно, какого бы происхождения оно ни было и каким бы различным по своей специфике ни было представление (чувства и ощущения в объективном рассмотрении). Поэтому в суждении о влиянии приятного на душу значение имеет только количество привлекательного (действующего одновременно или последовательно), как бы масса ощущения приятного; следовательно, оно может быть понято только через количество. Приятное не повышает культуру, а относится лишь к наслаждению. — Напротив, прекрасное требует представления о качестве объекта, которое также может быть понято и сведено к понятиям (хотя в эстетическом суждении оно к ним не сводится); оно повышает культуру, поскольку одновременно учит обращать внимание на целесообразность в чувстве удовольствия. Возвышенное состоит лишь в отношении, в котором чувственно воспринятое в представлении о природе рассматривается как пригодное для возможного его сверхчувственного применения. Абсолютно доброе, о котором субъективно судят по вызываемому им чувству (объект морального чувства) как об определяемости сил субъекта представлением об абсолютно принудительном законе, отличается в первую очередь модальностью, основанной на априорных понятиях необходимости, в которой содержится не только притязание на одобрение, но и веление его каждому; само по себе оно относится, правда, не к эстетической, а к чисто интеллектуальной способности суждения и приписывается не природе, а свободе и не в просто рефлектирующем, а в определяющем суждении. Но определяемость субъекта этой идеей, причем субъекта, который может ощущать в себе препятствия со стороны своей чувственности, но одновременно как модификацию своего состояния и превосходство над чувственностью посредством преодоления этих препятствий, т.е. моральное чувство, — настолько родственна эстетической способности суждения и ее формальным условиям, что может служить для того, чтобы представить соответствующий закону поступок, совершенный из чувства долга, одновременно как эстетический, т.е. как возвышенный или как прекрасный, ничего при этом не теряя в своей чистоте, — что невозможно, если полагать моральное чувство в естественную связь с приятным.

С. 112-115

Каждый энергичный аффект (возбуждающий сознание того, что наши силы способны преодолеть любое сопротивление — (animi strenui) эстетически возвышен, например, гнев, даже отчаяние (возмущенное, но не малодушное). В расслабляющем аффекте (превращающем само стремление противодействовать в предмет неудовольствия (animum languidum) в самом по себе нет ничего благородного, но он может быть отнесен к прекрасному в способе чувствования. Поэтому растроганность, которая может достигнуть силы аффекта, также очень различна по своему характеру. Она бывает мужественной и бывает нежной. Последняя в тех случаях, когда она доходит до аффекта, вообще ни к чему не пригодна; склонность к ней называется сентиментальностью. Безутешное сострадание или то, которому мы преднамеренно отдаемся, свидетельствует, если оно касается придуманных бед, представляющихся посредством обмана фантазии действительными, о мягкой, но вместе с тем слабой душе; в ней есть прекрасная сторона, она может быть названа склонной к фантазии, но не преисполненной энтузиазма. Романы, слезливые пьесы, плоские нравственные предписания, которые поверхностно занимаются убеждениями, называемыми (хотя и неправильно) благородными, в действительности делают сердце слабым и бесчувственным по отношению к строгому требованию долга, неспособным ни питать уважение к достоинству человечества в нашем лице, ни к правам людей (нечто совершенно иное, чем их счастье) и вообще следовать твердым принципам; даже религиозное учение, которое призывает, чтобы снискать милость Божию, к раболепному, низкому поведению и лести и вместо того, чтобы пробудить в нас смелую решимость попытаться использовать свои силы, — их мы при всей нашей слабости еще сохраняем, — для преодоления дурных склонностей, отказывается от всякого доверия к нашей собственной способности сопротивляться злу в нас, проповедуя ложное смирение, усматривающее единственный способ быть угодным высшему существу в презрении к себе, в плаксивом лицемерном раскаянии и в чисто пассивном состоянии души, — все это плохо согласуется даже с тем, что можно отнести к красоте, а уж тем более к возвышенности души.

Но и бурные душевные движения, связывают ли их под названием назидательности с идеями религии или, как относящиеся только к культуре, с идеями, представляющими общественный интерес, не могут, какое бы напряжение воображения они ни вызывали, претендовать на честь возвышенного изображения, если они не оставляют в душе такую настроенность, которая, хотя и косвенным образом, влияет на сознание человеком своей силы и решимости стремиться к тому, что заключает в себе чистую интеллектуальную целесообразность (к сверхчувственному). Ибо в противном случае все эти виды растроганности превращаются только в своего рода моцион, к которому охотно прибегают, видя в нем пользу для здоровья. Приятная усталость, которая следует за такой будоражащей игрой аффектов, создает наслаждение хорошим самочувствием, вызванным восстановленным в нас равновесием жизненных сил; в конечном счете оно не отличается от того, что так нравится сластолюбцам Востока, заставляющим разминать свое тело, мягко сжимать и сгибать свои мускулы и суставы; разница лишь в том, что там движущий принцип находится большей частью в нас, здесь полностью вне нас. Подчас человек полагает, что проповедь настроила его душу на высокий лад (erbaut), между тем в ней ничего не было построено (aufgebaut) (не была построена система добрых максим), или что трагедия сделала его лучше, тогда как он просто рад, что счастливо избежал скуки. Следовательно, возвышенное всегда должно быть связано с образом мыслей, т.е. с максимами, которые способствуют тому, что интеллектуальное и идеи разума обретают превосходство над чувственностью.

Не следует опасаться, что чувство возвышенного утратит что-либо от такого отвлеченного способа изображения, которое применительно к чувственному совершенно негативно; ибо воображение, хотя оно и не находит никакой опоры за пределами чувственного, ощущает себя безграничным именно благодаря такому устранению его границ; эта отвлеченность есть, следовательно, изображение бесконечного, которое именно поэтому может быть только негативным, но при этом все-таки расширяет душу. Быть может, в иудейской книге законов нет ничего более возвышенного, чем заповедь: « Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе, вверху, и что на земле внизу и что в воде ниже земли» и т.д. Одна эта заповедь может объяснить энтузиазм, который еврейский народ в эпоху развития своей нравственной культуры испытывал к своей религии, когда он сравнивал себя с другими народами; этим может быть объяснена и гордость, внушаемая магометанством. То же относится и к представлению о моральном законе и задатках моральности в нас. Совершенно напрасно опасение, будто, если мы лишим ее всего того, что связано с чувствами, в ней будет содержаться лишь холодное, безжизненное одобрение без всякой движущей силы или трогательности; наоборот, там, где чувства больше ничего не видят перед собой, где остается лишь несомненная неугасимая идея нравственности, скорее окажется необходимым умерить порыв неограниченного воображения, чтобы не дать ему возвыситься до энтузиазма, чем, опасаясь бессилия этих идей, искать помощь в картинках и детских пособиях. Поэтому-то правительства охотно разрешали щедро предоставлять религии все, связанное с чувственным восприятием, пытаясь таким образом избавить своих подданных от усилий, но вместе с тем и лишить их способности распространять свои душевные силы за пределы произвольно отведенных им границ, чтобы, придав им пассивность, легче управлять ими.

Напротив, чистое, возвышающее душу, негативное изображение нравственности именно потому, что оно лишь негативное, не ведет к опасной экзальтации, которая состоит в иллюзии, будто можно увидеть нечто за всеми границами чувственности, т.е. грезить, руководствуясь принципами (безумствовать на основе разума), ибо непостижимость идеи свободы полностью пресекает путь ко всякому позитивному изображению; моральный же закон в нас сам по себе есть достаточно и изначально определяющий закон, и он даже не разрешает нам искать определяющее основание вне его. Если энтузиазм может быть сравнен с безумием, то экзальтацию можно сравнить с безрассудством, причем последнее менее всего совместимо с возвышенным, поскольку оно смешно в своих бесплодных грезах. В энтузиазме как аффекте воображение безудержно, в экзальтации как укоренившейся, погруженной в себя страсти — оно лишено правил. Первый — преходящая случайность, которая иногда может поразить даже самый здравый рассудок, вторая — болезнь, которая его разрушает.

Простота (безыскусственная целесообразность) есть как бы стиль природы в возвышенном, а, следовательно, и стиль нравственности второй (сверхчувственной) природы; нам известны только ее законы, но мы не в состоянии созерцанием достичь той сверхчувственной способности в нас самих, в которой содержится основа этого законодательства.

(История эстетической мысли в 6-ти томах. / Овсянников М.Ф. и др. - М.: Искусство, 1986. Т.3, с 24-29).
Эстетическое суждение, по Канту, проистекает не из рассудка как понятийной способности и не из чувственного созерцания и его пестрого многообразия, а лишь из свободной игры рассудка и силы воображения. Гармония способностей познания делает возможным и само познание в кантовском смысле — настраивает познавательные способности субъекта, нацеливает его на предмет, и в ней же лежит причина чувства удовольствия, испытываемого нами от предметов, причина того, что они нравятся нам.
Бросается в глаза и другая особенность эстетической концепции Канта. Немецкая просветительская эстетика анализировала эстетические объекты. В центр своих изысканий она выдвигала проблемы прекрасного и искала объективные основы красоты. Кант отошел от этой традиции. Главный пункт своих интересов он сосредоточил на анализе субъективных условий восприятия прекрасного. Он не раз высказывался в том смысле, что нет науки о прекрасном, а есть только критика прекрасного.
Эстетическое чувство, согласно Канту, бескорыстно и сводится к чистому любованию предметом. Предмет же любования есть не что иное, как форма. Следовательно, прекрасное есть предмет незаинтересованного любования. Таков первый признак прекрасного.
Второй особенностью прекрасного является то, что оно без помощи понятия представляется нам как предмет всеобщего любовании. Удовлетворение от прекрасного, следовательно, носит всеобщий характер, хотя оно и не основывается ни на каком понятии и логическом рассуждении. Эстетическое суждение никогда не может быть обосновано логически.
Третьей особенностью прекрасного является то, что оно имеет форму целесообразности, поскольку можно воспринимать в предмете целесообразность, не образуя представления о некоей определенной цели. Красота есть форма целесообразности предмета, поскольку она воспринимается в нем без представления о цели.
Наконец, прекрасное есть то, что нравится без понятия, как предмет необходимого любования.
Итак, прекрасно то, что необходимо нравится всем без всякого интереса, своей чистой формой.
Из «Аналитики эстетической способности суждения» видно, что Кант отрывал эстетическое от науки, морали, от практических потребностей человека. Он изолировал сферу эстетического от всех других видов общественной деятельности человека. Такое определение красоты неизбежно вело Канта к странному выводу, будто орнамент из листьев, простые узоры, арабески, музыкальные фантазии без темы и т.д. суть подлинное воплощение прекрасного, поскольку они сами по себе ничего не означают. Все это Кант назвал «свободной красотой». Отдавая себе отчет в ограниченности такого определения прекрасного, Кант поэтому вынужден был ввести понятие так называемой «привходящей красоты».
Если свободная красота не предполагает никакого понятия о том, каким должен быть объект, то привходящая красота подразумевает понятие цели и совершенство предмета. Красота человека, красота лошади, здания, писал Кант, «предполагают понятие о цели, которое определяет, чем должна быть вещь, стало быть, предполагает понятие ее совершенства, и, следовательно, она есть чисто привходящая красота». Сопутствующая красота, таким образом, основывается на сравнении объекта с его родовым понятием, идеей.
Кант далее в связи с разъяснением понятия «привходящая красота» ставит вопрос об идеале. «Идея, — пишет он, — обозначает, собственно говоря, некое понятие разума, а идеал — представление одиночной сущности, адекватной какой-либо идее». Значит, идеал есть воплощение идеи в отдельном существе. Поскольку нельзя говорить об идеале красивых цветов, прекрасной меблировки, прекрасного вида, ибо здесь цели недостаточно фиксируется, то идеалом может быть только человек. Человек сам через разум может определять свои цели, то есть имеет цель своего существования в самом себе.
Из всех рассуждений Канта о красоте видно, что он с большой для своего времени смелостью ставил вопрос о специфике эстетического. Но решить этот вопрос он не мог, так как исходил из идеалистических гносеологических установок. Когда же он попытался сохранить какое-то значение за содержанием, вводя понятие привходящей красоты, ему ничего не оставалось, как вернуться на другом уровне и совершенно иным путем, к синтезу категорий эстетики и этики, доводя до логического конца тенденции Просвещения.
В духе философии Просвещения Кант уже другим способом придавал красоте этический характер. Он пришел к выводу, что «прекрасное есть символ нравственно-доброго». Но, отыскивая границы действия и познания, Кант встретился со следующим затруднением: принципиальная неопределенность для рассудочного познания идеи разума (добра) остается и в определении прекрасного — оно лишь символ доброго. Неопределенность «добра» в «прекрасном» превращается в символичность.
Несмотря на противоречивость рассуждений Канта об эстетических принципах, мы должны все же отметить его заслугу в выявлении отличительных особенностей эстетической деятельности, которую он сперва резко противопоставил этике и познанию, а зятем через понятия «символ» и «гармония познавательных способностей» вновь с ними связал.
Наряду с прекрасным Кант подробно рассматривал возвышенное. Здесь он следовал идеям английских эстетиков эпохи Просвещения, и в частности
Бёрка. Возвышенное и прекрасное имеют, по Канту, то общее, что нравятся сами по себе. Оба они предполагают суждение рефлексии. Удовольствие здесь связано с воображением или со способностью изображения. Суждения о прекрасном и возвышенном претендуют на всеобщность, хотя не основываются на логических доказательствах. Однако между ними имеется и различие. Прекрасное нравится благодаря своим определенным формам. Но неопределенное и бесформенное также, по Канту, может воздействовать эстетически. В прекрасном удовольствие связано с представлением качества, в возвышенном - количества. В прекрасном удовольствие непосредственно порождает чувство жизнедеятельности, возвышенное же вначале на некоторое время вызывает торможение жизненных сил и лишь, потом способствует их сильному проявлению. Возвышенное Кант определял как то, «что безусловно велико», или то, «в сравнении с чем все другое мало». Наконец, «возвышенно то, одна возможность мысли о нем уже доказывает способность души, превышающую всякий масштаб [внешних] чувств».
Кант различал два вида возвышенного: математически возвышенное и динамически возвышенное. Первое охватывает экстенсивные величины, имеющие протяженность в пространстве и времени, второе — величины силы и могущества. Примером первого являются звездное небо, океан, второго — страшные силы природы, пожар, наводнение, землетрясение, ураган, гроза. Возвышенное в обоих случаях превосходит силу нашего чувственного представления, подавляет наше воображение. Вследствие этого мы чувствуем неспособность объять его нашим чувственным взором. Но это только на первых порах. Затем впечатление угнетенности сменяется оживлением нашей деятельности, поскольку здесь подавляется лишь наша чувственность, зато возвышается духовная сторона. Поражение чувственности при созерцании возвышенного пробуждает идею абсолютного, бесконечного. Причем эта идея не может быть адекватно представлена в созерцании. Бесконечное представляется через свою неопределенность. Мы можем мыслить бесконечное, а не созерцать его. Разум способен мыслить самое величайшее, что только может иметь место в чувственном мире. Поэтому, отмечал Кант, в возвышенном мы чувствуем себя мизерными, как чувственные существа, но великими как существа разумные. Истинно возвышенное — это разум, нравственная природа человека, его стремление к чему-то выходящему за пределы чувственно постижимого. Поэтому «истинную возвышенность», писал Кант, надо искать только в душе того, кто высказывает суждение, а не в объекте природы, суждение о котором дает повод для такого расположения у него. Правда, нам кажется, что возвышенными являются сами объекты. Это происходит в силу того, что при созерцании мы всецело останавливаемся на объекте без рефлексии о нас самих. Тут происходит замещение (сублимация) идеи человечества уважением к объекту.
Рассмотрение эстетической категории «возвышенного» представляет интерес в двух отношениях. Во-первых, здесь ставится проблема расширения сферы эстетического. Длительное время эстетическое отождествлялось с прекрасным. В какой-то степени это сужало возможности художественного отображении действительности. Во-вторых, категория возвышенного служила для Канта узловым моментом, где снова объединяются эстетические и моральные принципы, но уже иначе, чем в прекрасном. «...Вряд ли можно мыслить чувство возвышенного в природе, — писал Кант, — не соединяя с ним расположения души, подобного расположению к моральному...».
В «возвышенном» как бы фокусируется основное философское представление Канта — о преобладании этического (долг) над миром явлений (чувство). В возвышенном разум поражает воображение.
Еще яснее стремление Канта сблизить эстетическую и моральную сферы выявляется в его концепции энтузиазма как начала, объединяющего идеи добра с аффектом; в истолковании Канта нравственный энтузиазм приобретает эстетический характер. Состояние энтузиазма является возвышенным, но и «отсутствие аффектов... в душе, настойчиво следующей своим неизменным основоположениям, возвышенно, и притом в превосходной степени, так как оно имеет на своей стороне и удовольствие чистого разума. Только такого рода характер и называется благородным...». Для восприятия красоты достаточно иметь вкус, то есть способность представлять предмет применительно к удовольствию или неудовольствию. Для воспроизведения же прекрасного требуется еще и другая способность, а именно гений.
Выявляя природу гения, Кант обращается к анализу характерных особенностей искусства. Искусство отличается от природы тем, что является результатом человеческой активности. Отличается оно также и от теоретической деятельности, в которой заранее известно, что и как должно быть сделано, и в которой, следовательно, отсутствует творческий момент. В искусстве же, даже если все это ранее известно, результат достигается не сразу — здесь еще требуется ловкость и умение.
Искусство, по Канту, надо отличать от ремесла, ибо первое является свободным, а второе предполагает заработок. На искусство смотрят как на игру, забаву, то есть как на занятие, которое приятно само по себе, в отличие от ремесла, самого по себе неприятного (обременительного), принудительного, заманчивого только по своему результату (например, дает заработок).
В мистифицированном виде здесь дается критика той формы труда, которая вытекает из природы эксплуататорского строя, капитализма в особенности. Всякий труд Кант характеризовал как «принудительную деятельность», лишенную привлекательности и удовольствия. Собственно говоря, здесь лежит ключ к пониманию кантовского противопоставления разума чувствам.
Область эстетического, по мысли Канта, выступает в качестве примиряющего момента между рассудком и чувствами. Кантовская мысль о том, что свобода творчества сохраняется лишь в сфере художественной деятельности, отражает реальный исторический факт. Лишь в сфере художественного освоения действительности сохранялась для человека относительная свобода. Но этот исторический факт Кант представил в виде неразрешимой антиномии, в форме внеисторического противоречия.
Сопоставляя искусство с трудовой деятельностью, Кант заложил основы той критики капиталистической формы труда, которая была в дальнейшем развита Гегелем. Вместе с тем он ставил вопрос о гармонически развитой личности: необходимость и возможность такого синтеза обсуждались в «Критике способности суждения».
С точки зрения этой цели — гармонии способностей души человека — становится понятным заявление Канта о том, что искусство хотя и не имеет цели, «но все же содействует культуре способностей души для общения между людьми». Кант утверждал таким образом общественное назначение искусства.
Сопоставляя прекрасное в природе и в искусстве, Кант выдвигал положение о том, что прекрасное в искусстве не должно казаться умышленным. Целесообразность в продукте изящных искусств, по мнению Канта, хотя дается и предумышленно, однако должна казаться непредумышленной, то есть на изящные искусства надо смотреть как на природу, но при этом надо сознавать, что это все-таки искусство. Художественное произведение не должно производить впечатления «вымученности». Сквозь него не должны просвечивать педантичные «правила», хотя произведение искусства создается «по правилам», а не вопреки им. Эти требования естественности и правдоподобия вполне разумны. Они служили переходом к изложению концепции «гения».
Искусство, по мнению Канта, действует закономерно без закона, намеренно без намерения. Закон, по которому творит сепий, не правило рассудка, он является естественной необходимостью внутреннего характера. Природа художника дает закон, прирожденная способность духа — гений — предписывает искусству правило. Художественное произведение, следовательно, есть продукт творчества гения, а само искусство возможно только через гения. Гений — это способность давать правила. Он представляет собой абсолютно творческое начало, он безусловно оригинален. Гений встречается лишь в искусстве. Тому, что основано на понятии, можно научиться. Так, можно научиться тому, что изложил Ньютон в своих принципах натуральной философии, но нельзя научиться вдохновению. «...Никакой Гомер или Виланд не может показать, как появляются и соединяются в его голове полные фантазии и вместе с тем богатые мыслями идеи...».
Подобная трактовка творческого субъекта у Канта имеет не только чисто теоретическое значение. В условиях феодально-абсолютистской Германии это было вместе с тем голосом в защиту творческой свободы писателей и художников, скованных мелочной опекой меценатов, «просвещенных» покровителей «изящных искусств». Однако Кант до некоторой степени абсолютизировал специфику художественной деятельности и в трактовке творческого акта делал уступки иррационализму. «Гений сам не может описать или научно показать, как он создает свое произведение; в качестве природы он дает правило; и поэтому автор произведения, которым он обязан своему гению, сам не знает, каким образом у него осуществляются идеи для этого, и не и его власти произвольно или по плану придумать их и сообщить другим в таких предписаниях, которые делали бы и других способными создавать подобные же произведения», — писал Кант.
Истолкование творчества как непознаваемого процесса является слабой стороной эстетических взглядов Канта, обусловленной его агностицизмом. Эту сторону его теории использовали потом романтики, придав ей законченно мистический смысл. Сам Кант еще не пришел окончательно к мысли, что творческий акт есть полностью иррациональный, бессознательный процесс. Он требовал от художника развитого вкуса, соблюдения правил, от которых нельзя считать себя свободным.

Вопросы к тексту

1. Откуда у человека, по мысли И.Канта, проистекает эстетическое суждение?
2. В чем особенность кантовского понятия «эстетическое чувство»?
3. Каковы признаки прекрасного, по Канту?
4. Каковы признаки возвышенного, по Канту?
5. Каково соотношение «прекрасного в искусстве» и «прекрасного в природе» в эстетике Канта?

Основоположником немецкой классической философии является Иммануил Кант (1724–1804) – философ и ученый, родоначальник немецкого классического идеализма. Эстетическая концепция Канта, как и его философия в целом, характеризуется внутренней противоречивостью. Под его влиянием впоследствии создавались философские концепции самого разнообразного толка.

Основной труд Канта по эстетике “Критика способности суждения”. Он делает попытку определить специфику эстетического принципа, отделить эстетическое от нравственности, от познания и от всех других видов общественной деятельности человека. Философ критикует методологические основы рационализма и эмпиризма в эстетическойнауке, ограниченность эмпирически сенсуалистских принципов.

Кант стремился в теории познания, в этике и эстетике обосновать всеобщность и необходимость суждений, поскольку теоретическое знание складывается именно из суждений, имеющих необходимое и всеобщее значение.

“Критике способности суждения” предшествовал его труд “Критика чистого разума”, где обосновывалась возможность теоретического знания и преодоление скептицизма, базирующаяся на априоризме. Автор исходит из того, что “вещь-в-себе” непознаваема. Мы познаем лишь явления. Этот тезис мешает Канту преодолеть агностицизм и скептицизм Юма. Более того, в результате он сам объясняет теорию познания с позиции агностика. Ведь в опыте, по мнению Канта, мы имеем дело не с “вещами-в-себе”, а лишь с явлениями, которые упорядочиваются априорными формами нашей чувственности и рассудка. Под формами чувственности он понимает время и пространство. Благодаря наличию в познающем субъекте априорных форм обеспечивается всеобщность и необходимость теоретического знания, обязательный переход от опытных данных к обобщениям, имеющим полную достоверность. Так, Кант пытается примирить рационализм и эмпиризм на основе априоризма, ведущего к агностицизму. Эти обобщения относятся лишь к миру явлений, мир “вещей-в-себе” оказывается непознаваемым в принципе.

Данная концепция определяет и этику и эстетику Канта. Поскольку всеобщность и необходимость суждений гарантируются априорными формами, присущими субъекту, то цель анализа – найти соответствующие априорные формы для данной области, роль которых в сфере эстетических суждений играет принцип целесообразности. При этом из эстетических категорий на первом плане стоит прекрасное, на втором – возвышенное, а затем – философско-эстетические проблемы искусства и художественного творчества. Кант анализирует рефлексирующую силу суждения, которая, по его теории, не познает объекты, а обсуждает их по принципу целесообразности. Целесообразность может быть реальной. В этом случае предмет целесообразен (совершенен), поскольку он согласуется со своей сущностью или со своим значением для человека. Но целесообразность может быть и формальной. Формально, или субъективно, рационален предмет, который согласуется с природой нашей познавательной способности. Такой предмет мы называем прекрасным. Целесообразность у Канта для человека, прежде всего, связана с чувством удовольствия. Если она реальна, то удовольствие покоится на понятии предмета и является логическим удовлетворением. Если же она формальна, то основывается на согласовании предмета с нашими познавательными способностями и поэтому является эстетическим чувством.

Следовательно, эстетическое суждение проистекает из свободной игры рассудка и силы воображения. Благодаря гармонии способностейпознания мы относим предмет к субъекту. И в ней же лежит причина чувства удовольствия, испытываемого нами от предметов, причина того, что предметы нравятся нам.

Кант отказался от традиции немецкой просветительской эстетики ставить в центр концепции понятие прекрасного и искать объективные основы красоты. Главный вопрос для него – субъективные условия восприятия прекрасного. Он утверждал, что нет науки о прекрасном, а есть только критика (анализ) прекрасного.

Эстетическое чувство, по Канту, бескорыстно и сводится к чистому любованию предметом, который есть не что иное, как форма. Следовательно, прекрасное есть предмет незаинтересованного любования. Это первая особенность прекрасного.

Второй особенностью прекрасного является то, что оно без помощи понятия, без категорий рассудка представляется нам как предмет всеобщего любования. Удовлетворение от прекрасного соответственно носит всеобщий характер, хотя оно и не основывается ни на каком понятии и логическом рассуждении. Эстетическое суждение никогда не может быть обосновано логически.

Третья особенность прекрасного – наличие формы целесообразности, поскольку мы можем воспринимать в предмете рациональность, не образуя представления о некоей определенной цели. Красота есть форма целесообразности предмета, поскольку она воспринимается в нем без представления о цели.

Четвертая особенность выражается в том, что оно нравится без понятия, как предмет необходимого любования.

Итак, прекрасно то, что нравится всем без всякого интереса, своей чистой формой.

Кант разделяет “свободную” и “привходящую” красоту. Если “свободная” не предполагает никакого понятия о том, каким должен быть объект, то “привходящая” допускает понятие о цели и совершенстве предмета, основываясь на сравнении объекта с его родовым понятием, идеей. Так, например, красота лошади или церкви предполагает понятие о цели, о том, чем должна быть эта вещь.

В связи с понятием “привходящей” красоты Кант говорит и об идеале. Если идея – понятие разума, то идеал – представление о единичной сущности, адекватной какой-либо идее. Значит, идеал есть воплощение идеи в отдельном существе. Идеалом может быть только человек, поскольку он имеет цель своего существования в самом себе и сам через разум способен определять себе свои цели.

Этот пункт рассуждения возвращает мыслителя к просветительскому смешению категорий эстетики и этики, от которого он так стремился уйти. В духе философии Просвещения он приходит к выводу, что прекрасное есть симовл нравственно доброго. Само же искусство было сведено к простому символу добра.

Возвышенное, как и прекрасное, имеет, по Канту, особенностьнравиться само по себе, оба они предполагают суждение рефлексии. Удовольствие здесь связано с одним лишь воображением или со способностью изображения. Суждения о прекрасном и возвышенном претендуют на всеобщность, хотя и не основываются на логических доказательствах. Кант отмечает между ними и различие. Прекрасное нравится благодаря своим определенным формам. Но неопределенное и бесформенное тоже может воздействовать эстетически. В прекрасном удовольствие связано с представлением качества, в возвышенном –с количеством. В прекрасном удовольствие непосредственно порождает чувство жизнедеятельности, возвышенное же вначале на некоторое время вызывает торможение жизненных сил, а лишь потом способствует их сильному проявлению.

Возвышенное Кант определяет как то, что “безусловно велико”, или то, “в сравнении с чем все другое мило”. Он различает математически и динамически возвышенное. Первое охватывает экстенсивные величины – величины протяженности в пространстве и времени (звездное небо, океан), второе – величины силы и могущества (пожар, землетрясение, ураган, гроза). В обоих случаях возвышенное превосходит силу нашего чувственного представления, подавляет наше воображение. Вследствие чего нам кажется, что мы не можем объять явление нашим чувственным взором. Но это только первое впечатление. Затем угнетенность сменяется оживлением нашей деятельности, поскольку здесь подавляется лишь наша чувственность, зато возвышается духовная сторона.

Созерцание возвышенного пробуждает у нас идею абсолютного, бесконечного, причем она не может быть адекватно представлена в созерцании. Бесконечное воспроизводится через свою непредставимость. Мы можем мыслить бесконечное, а не созерцать его. Разум способен мыслить самое величайшее, что только может иметь место в чувственном мире, поэтому в возвышенном мы чувствуем себя мизерными как чувственные существа, но великими как существа разумные. Истинно возвышенное – это разум, нравственная природа человека, его стремление к чему-то выходящему за пределы чувственно постижимого.

Эстетическая концепция Канта получает дальнейшую конкретизацию в учении о гении. Он указывает, что прекрасное в природе есть прекрасная вещь, прекрасное в искусстве – прекрасное представление о вещи. Для восприятия красоты достаточно иметь вкус, т. е. способность представлять предмет применительно к удовольствию или неудовольствию. Для воспроизведения прекрасного требуется еще одна способность – гений.

Для выявления природы гения Кант обращается к анализу характерных особенностей искусства, которое отличается от природы тем, что оно результат человеческой деятельности. Хотя теоретическая деятельность и является человеческой, но художественной – нет. Втеоретической деятельности заранее известно, что должно быть сделано.

Здесь, следовательно, нет творческого момента. В искусстве же, если даже и известно, что и как должно быть сделано, результат достигается не сразу, для этого требуется еще ловкость и умение.

Искусство, по Канту, следует отличать от ремесла, поскольку искусство свободно, а ремесло для заработка, это наемное творческое. Искусство, как игра, – занятие, которое приятно само по себе. Ремесло, как работа, само по себе обременительно, а заманчиво только по результату, например, по заработку, и для кого-то является принудительным.

Сопоставляя прекрасное в природе и в искусстве, Кант выдвигает положение о том, что прекрасное в искусстве не должно казаться умышленным. Целесообразность в продукте изящных искусств, хотя и дается преднамеренно, однако должна казаться непредумышленной. На изящные искусства надо смотреть, как на природу, но при этом надо сознавать, что это все-таки искусство. Художественное произведение должно быть естественным и правдоподобным. Оно не должно быть “вымученным”, не должны просвечивать педантичные “правила”, хотя они были перед глазами художника, когда он создавал произведение искусства.

Искусство, по Канту, действует закономерно без закона, намеренно без намерения. Закон, по которому творит гений, не правило рассудка, он является естественной необходимостью внутреннего характера. Природа художника дает закон, прирожденная способность духа предписывает искусству правила. Эта способность – гений художника. Художественное произведение, следовательно, есть продукт творчества гения, а само искусство возможно только через гения. Гений – это власть давать правила. Он представляет собой абсолютно творческое начало, он, безусловно, оригинален. Гений встречается только в сфере искусства. Ведь тому, что основано на понятии, можно научиться. Так, можно научиться тому, что изложил Ньютон в своих принципах натуральной философии, утверждал ученый. Но вдохновению научиться нельзя.

Кроме того, он глубоко проанализировал вопрос о своеобразии процесса художественного творчества. Действительно, труд ученого и труд художника имеют свои особенности. Не обошел Кант и традиционный вопрос о взаимоотношении эстетического и нравственного. Он говорил, что идеальный вкус имеет тенденцию внешне содействовать моральности. Значит, воспитание эстетического вкуса – это и нравственное воспитание личности.

Кант, бесспорно, принадлежит к великим мыслителям, оказавшим огромное влияние на развитие философской и эстетической мысли в последующие столетия.

33. Философия И. Г. Фихте.

Важный шаг в пересмотре кантовского учения осуществил И.Г. Фихте (1762-1814), указав на противоречивость понятия вещи в себе и на необходимость его устранения из критической философии как реликта догматического мышления. По Фихте, из чистого Я трансцендентальной апперцепции должна быть выведена не только форма знания, но и все его содержание. А это значит, что кантовский трансцендентальный субъект тем самым превращается в абсолютное начало всего сущего - абсолютное Я, из деятельности которого должна быть выведена вся полнота реальности, весь объективный мир, именуемый Фихте "Не-Я". Таким образом понятый субъект по существу встает на место божественной субстанции классического рационализма: известно, что в юности Фихте увлекался философией Спинозы.
Для понимания субъективного идеализма Фихте мы должны все время помнить, что Фихте исходит из кантовского трансцендентализма, т.е. обсуждает проблему знания, а не бытия. Главный вопрос кантовской "Критики чистого разума" - "как возможны синтетические априорные суждения?", т.е. как возможно научное знание - остается центральным и у Фихте. Поэтому Фихте называет свою философию "учение о науке" ("наукоучением", как у нас обычно переводили термин Wissenschaftslehre). Наука, согласно Фихте, отличается от ненаучных представлений благодаря своей систематической форме. Однако систематичность - необходимое, но не достаточное условие научности знания: истинность всей системы базируется на истинности ее исходного основоположения. Это последнее, говорит Фихте, должно быть непосредственно достоверным, т.е. очевидным; очевидность, с точки зрения немецкого философа, - главный критерий истины. Такое самоочевидное положение должно составлять фундамент самого человеческого сознания, источника и носителя всего остального знания.
Как в свое время Декарт в поисках самого достоверного принципа обратился к нашему Я ("мыслю, следовательно, существую"), так же точно поступает и Фихте. Самое достоверное в нашем сознании, говорит он, - это самосознание: "Я есмь", "Я есмь Я". Акт самосознания - уникальное явление: по словам Фихте, он есть действие и одновременно продукт этого действия, т.е. совпадение противоположностей - субъекта и объекта, ибо в этом акте Я само себя порождает, само себя полагает.
Однако при всем сходстве исходного принципа Фихте с картезианским между ними есть и существенное различие. Действие, которым Я рождает само себя, есть, согласно Фихте, деяние свободы. Поэтому и суждение "Я есмь" - не просто констатация некоторого наличного факта, как, например, суждение "роза красна", а как бы ответ на призыв, на требование - "будь!" - сознай свое Я, сознай его как некую автономную реальность актом осознания-порождения и тем самым войди в мир свободных, а не просто природных существ. Это требование апеллирует к воле, а потому в суждении "Я есмь Я" выражается та самая автономия воли, которую Кант положил в основу этики. Философия Канта и Фихте - это идеализм свободы, этически ориентированный идеализм.
Однако у Фихте нет того водораздела, который Кант проводил между миром природы, где царит необходимость, закономерность, изучаемая наукой, и миром свободы, основу которого составляет целесообразность. В абсолютном Я Фихте теоретическое и практическое начала совпадают, и природа оказывается лишь средством для осуществления человеческой свободы, утрачивая тот остаток самостоятельности, который она имела в философии Канта. Активность, деятельность абсолютного субъекта становится у Фихте единственным источником всего сущего. Мы только потому принимаем существование природных объектов за нечто самостоятельное, что от нашего сознания скрыта та деятельность, с помощью которой эти объекты порождаются; раскрыть субъективно-деятельное начало во всем объективно сущем - такова задача наукоучения Фихте. Природа, по Фихте существует не сама по себе, а ради чего-то другого: чтобы осуществлять себя, деятельность Я нуждается в некотором препятствии, преодолевая которое она развертывает все свои определения и, наконец, полностью осознает себя, достигая тем самым тождества с самой собою. Такое тождество, впрочем, не может быть достигнуто на протяжении конечного времени: оно является идеалом, к какому стремится человеческий род, никогда полностью его не достигая. Движение к такому идеалу составляет смысл исторического процесса.
В своем учении Фихте, как видим, выразил убеждение в том, что практически-деятельное отношение к предмету лежит в основе теоретически-созерцательного отношения к нему. Фихте доказывал, что человеческое сознание активно не только тогда, когда оно мыслит, но и в процессе восприятия, когда оно, как полагали французские материалисты (а отчасти еще и Кант) подвергается воздействию чего-то вне его находящегося. Немецкий философ полагал, что для объяснения процесса ощущения и восприятия не следует ссылаться на действие "вещей в себе", а необходимо выявить те акты самодеятельности Я (лежащие за границей сознания), которые составляют невидимую основу "пассивного" созерцания мира.
Как мы помним, уже у Канта понятие трансцендентального субъекта не совпадает ни с индивидуальным человеческим субъектом, ни с божественным умом традиционного рационализма. Не менее сложным является исходное понятие учения Фихте - понятие "Я". С одной стороны, Фихте имеет в виду Я, которое каждый человек открывает в акте саморефлексии, а значит, индивидуальное, или эмпирическое, Я. С другой - это некая абсолютная реальность, никогда полностью не доступная нашему сознанию, из которой путем ее самораскрытия-саморазвития порождается весь универсум и которая поэтому есть божественное, абсолютное Я. Абсолютное Я - это бесконечная деятельность, которая становится достоянием индивидуального сознания только в тот момент, когда она наталкивается на некоторое препятствие и этим последним ограничивается. Но в то же время, натолкнувшись на границу, на некоторое Не-Я, деятельность устремляется за пределы этой границы, затем снова наталкивается на новое препятствие и т.д. Эта пульсация деятельности и ее осознавания (остановки) составляет саму природу Я, которое, таким образом, не бесконечно и не конечно, а есть единство противоположностей конечного и бесконечного, человеческого и божественного, индивидуального и абсолютного Я. В этом и состоит исходное противоречие Я, развертывание которого и составляет, по Фихте, содержание всего мирового процесса и, соответственно, отражающего этот процесс наукоучения. Индивидуальное и абсолютное Я у Фихте то совпадают и отождествляются, то распадаются и различаются; эта "пульсация" совпадений-распадений - ядро диалектики Фихте, движущий принцип его системы. Вместе с самосознанием ("Я есмь") полагается и его противоположность - Не-Я. Сосуществование этих противоположностей в одном Я возможно, согласно Фихте, только путем ограничения ими друг друга, т.е. частичного взаимоуничтожения. Но частичное взаимоуничтожение противоположностей означает, что Я и Не-Я делимы, ибо только делимое имеет части. Весь диалектический процесс имеет целью достижение такой точки, в которой противоречие было бы разрешено, и противоположности - индивидуальное и абсолютное Я - совпали. Однако полное достижение этого идеала невозможно: вся человеческая история есть лишь бесконечное приближение к нему. Тождество противоположностей - Я и Не-Я, мышления и бытия есть предмет стремлений, который никогда полностью недостижим. Именно этот пункт учения Фихте - недостижимость тождества противоположностей - стало предметом критики его младших современников - Шеллинга и Гегеля. Эта критика велась обоими с позиций объективного идеализма, который, впрочем, они обосновывали по-разному.
Фихте никогда не пользовался как мыслитель широкой популярностью. Если сравнить литературу о Фихте с литературой о Шопенгауэре или Гербарте, то получится контраст тем более поразительный, что оба упомянутые нами мыслителя были слушателями Фихте и обязаны ему весьма многим, особенно Шопенгауэр. Популярность Гербарта основана главным образом на его педагогических сочинениях, а колоссальный успех Шопенгауэра зависел частью от художественного мастерства его стиля, частью от пикантной приправы пессимизма. В теории познания великая заслуга Фихте заключается в провозглашении неотделимости субъекта и объекта друг от друга и в указании на то, что последовательное развитие критического идеализма должно привести к критическому солипсизму. Представители этого последнего направления выделились из неофихтеанской фракции Кантовской философии (Шуберт-Зольдерн). В области практической философии чрезвычайно важна связь, установленная Фихте между этикой и социализмом: он первый понял и доказал, что экономическийвопрос тесно связан с этическим. Не менее свежи и социально-педагогические идеи Фихте: они нашли себе отголосок в исследовании Наторпа. Можно думать, что и для будущих поколений послужит ярким светочем «священное Вестово пламя метафизического мышления» (слова Лассалля о Фихте).

Метафизика Фихте (мы имеем здесь в виду главным образом его «Наукоучение», в первоначальном его виде) сложилась под влиянием главным образом трёх факторов:

· Влияние предшествующих философских систем

· Психологические мотивы

· Общественная потребность в создании социальной философии

Влияние предшествующих философских систем, главным образом Канта и Спинозы. [править]

От Спинозы Фихте заимствовал рационалистический дух его системы. Если Спиноза стремится more geometrico вывести все содержание своей философии из единого понятия (Бога), то и Фихте в такой же строго-схоластической (хотя и не математической форме) стремится вывести все содержание своей системы из единого понятия («Я»). Но, увлекаясь логическиммонизмом Спинозы, Фихте стремится порвать с догматической основой этой рационалистической системы. Возвращение к субстанции как к некоторой потусторонней, трансцендентной сущности, какой она является у Спинозы, представляется ему после Кантовой критики невозможным.

В системе Канта Фихте усматривает следующие недостатки:

· Кант своей критикой познания показал очевиднейшим образом, что всякое бытие есть непременно мыслимое, сознаваемое бытие: бытие не мыслимое, не сознаваемое, лежащее вне пределов духа - «вещь в себе» - есть non-sens, «Unding»; между тем, Кант не отбрасывает эту «вещь в себе», но утверждает, что вещи в себе существуют и воздействуют на наши чувства. Этим путём Кант снова впадает в тот догматизм, против которого боролся. Необходима поправка к его системе, заключающаяся в провозглашении абсолютного идеализма, в признании мнимого значения за понятием «вещи в себе».

· Описывая в «Критике» механизм познания, Кант не даёт себе труда установить единый основной принцип познания, из которого все последующее вытекало бы с логической необходимостью: формы созерцания, категории и законы мысли описаны Кантом, но их внутренняя связь и логическое единство не доказаны. Такую дедукцию всех законов познания из единого основного принципа (нашего «Я») Ф. и предпринимает в «Наукоучении».

· Философия Канта страдает непримиренным дуализмом теоретического и практического разума. Мир вещей в себе и мир явлений остаются разделенными, категорический императив и идея долга не связаны внутренним образом с идеалистическим мировоззрением: необходимо создать связующее звено между познанием и деятельностью. Таким связующим звеном является, по мнению Ф., идея умственного усилия, которое составляет основу познания (в активности внимания в процессе суждения, в «спонтанности» разума) и в то же время есть ядро и волевой деятельности, проявляясь в нашей решимости действовать согласно велению разума.

Внося «поправки» в систему Канта, Фихте продолжает считать свою систему критицизмом, несмотря на то неодобрение, с которым она была встречена Кантом. На истолкование Кантовой системы у Фихте повлияли и второстепенные кантианцы конца XVIII в.: Рейнгольд, Маймон и Бек, а также скептик Шульце (Aenesidemus), особенно в идеалистическом истолковании проблемы «вещи в себе».

Психологические мотивы [править]

На образование Фихтевской метафизики, кроме предшествующих философских систем, влияли психологические мотивы. Нравственность он считал немыслимой без свободы воли - а на почве догматической философии (например, в границах спинозизма) идея свободы оказывалась неосуществимой. Только критический идеализм примирял антиномию свободы и необходимости.

Отсюда та радость, которую испытал Фихте, усвоив основания критической философии: она давала ему твёрдую опору в том нравственном возрождении, которого он жаждал для себя и для измельчавшего, погрязшего в эгоизме современного ему немецкого общества. В свободе - путь к обновлению человечества, к созданию «новой земли и новых небес»; нет нравственности без свободы, а свобода допустима лишь с идеалистической точки зрения - вот ход рассуждений, заставляющий Фихте защищать с такой страстностью идеализм.

Для Фихте Кантовский идеализм, оставляющий для вещи в себе хотя бы проблематическое существование, представляется недостаточно гарантирующим духовную свободу. Только с точки зрения абсолютного идеализма, признающего весь материальный мир творением духа, возможна полная власть над природой, полная автономия духа. Сомнения в свободе, в основаниях нравственности, критическое отношение к идее долга, попытки исследовать ее происхождение были для такой натуры, как Фихте, психологически невозможны; теоретическое исследование долга для него как бы невозможно, ибо "это было бы дьявольской попыткой, если бы понятие дьявола имело смысл". «Уже при одном имени свободы, - говорит он, - сердце моё раскрывается, расцветает, тогда как при слове: необходимость оно болезненно сжимается». Этот субъективный элемент философии Фихте был указан ещё при жизни Ф. Гегелем, отметившим «наклонность Фихте ужасаться, скорбеть и испытывать отвращение при мысли о вечных законах природы и их строгой необходимости».

Общественная потребность в создании социальной философии [править]

Характер философии Фихте также определялся назревшей в Германии общественной потребностью в создании социальной философии.

Кант наметил путь, по которому предстояло двигаться философской мысли в области политики и права, но он мало сделал в этом направлении. Его «Метафизические начала учения о праве», вышедшие после философии права Фихте, - одно из наиболее слабых его произведений. А между тем потребность в твёрдых руководящих началах в области политики и права в эпоху, следовавшую за Великой французской революцией, была очень велика.

Кант провёл резкую разграничительную черту между законами познания и нормами нравственности:

· законы распространяются на то, что есть; они суть неизменные свойства познаваемого;

· нормы суть предписания, касающиеся того, что должно быть;

нормы нарушаются - законы обусловлены структурой познающего ума и потому ненарушимы.

Фихте обнаруживает стремление стушевать этот дуализм природной и моральной необходимости: в его глазах мышление и деятельность, познание и поведение так тесно слиты в активности нашего духа, что отступление от норм поведения должно повлечь за собою и невозможность закономерного познания.

Кант, противопоставляя логическую необходимость законов познания моральной необходимости категорического императива, ставит познание в подчинённое отношение к моральному закону, не отрицая, однако, возможности познания вне нравственности. Фихте идёт дальше и допускает самую возможность знания лишь под условием допущения нравственных норм: «Kein Wissen ohne Gewissen».

Исходное положение философии Фихте представляет, таким образом, как бы синтез Декартовского «Cogito» с «категорическим императивом» Канта; оно заключает в себе одновременно и указание за самоочевиднейшую истину, и основное веление совести. Подобно тому, как механик предпосылает своим исследованиям постулаты «допусти существование движения» (хотя бы идеального), так и Фихте начинает с веления: «Cogita!».

«Я» как некоторая непрестанная духовная деятельность, необходимость сразу и моральная, и логическая, необходимость и мыслить, и действовать, ибо и мышление есть ужедеятельность - вот что служит для Фихте началом философии: «Im Anfang war die That». Непрестанная деятельность духа есть нечто самоочевиднейшее, ибо в процессе познания нельзя отвлечься от «я» и его деятельности. Все дальнейшее содержание познания есть дальнейшее необходимое проявление этой активности нашего «я». Познание не есть неподвижная схема законов и форм мысли, данная нашему уму извне статически: оно всегда есть живой процесс, который нужно рассматривать динамически. Теория познания есть в то же время и теория деятельности, ибо все законы и все содержание познания извлекаются активностью духа из его собственной сущности. Итак, я есмь; это положение заключает в себе не только указание на первоосновной факт сознания, но в нём заключается также и указание на некоторый основной закон мышления - закон тождества.

Что значит «я есмь?». Это значит: «я» есмь «я». Каково бы ни было случайное эмпирическое содержание моего сознания, я несомненнейшим образом сознаю тождественность моего «я» с самим собой. Равным образом «я есмь» заключает в себе и основную категорию нашей мысли - категорию реальности. Я могу сомневаться в реальности чего угодно, только в реальности «я» сомневаться нельзя, ибо оно и есть основа реальности. Но установление активностью духа несомненного факта реальности «я» - «полагание я» - возможно лишь при предположении, что этому «я» противостоит нечто представляемое, сознаваемое им, для него, «субъекта», служащее «объектом». Таким образом, «я» предполагает нечто противостоящее ему - «не-я». Но понятия «я» и «не-я» находятся одно по отношению к другому в противоречии; следовательно, с противоположением «я» и «не-я» теснейшим образом связан и закон противоречия («Я не есть Не-я» - «А не есть не А»), а также категория отрицания, на последнюю же опираются суждения, в которых мы противополагаем субъект и предикат. Но «не-я» противостоит нашему «я» и ограничивает его, так же, как последнее ограничивает «не-я»; следовательно, обе стороны в процессе познания - субъект и объект - не безграничны, но взаимно ограничивают свою деятельность: «я» противополагает в «я» делимому (то есть ограниченному) «я» делимое «не-я».

В 1790 году увидела свет третья великая книга Канта – «Критика способности суждения», в первой части которой Кант рассматривает следующие эстетические проблемы и категории: прекрасное; возвышенное; эстетическое восприятие; идеал красоты, художественное творчество; эстетическая идея; соотношение эстетического и нравственного.

К эстетике Кант приходит, пытаясь разрешить противоречие в своем философском учении между миром природы и миром свободы: «должно существовать основание единства сверхчувственного, лежащего в основе природы, с тем, что практически содержит в себе понятие свободы». Благодаря новому подходу, Кант создал эстетическое учение, которое стало одним из самых значительных явлений в истории эстетики.

Основной проблемой эстетики является вопрос о том, что такое прекрасное (под прекрасным обычно понимают высшую форму красоты). Философы до Канта определяли прекрасное как свойство объекта восприятия, Кант приходит к определению этой категории через критический анализ способности восприятия прекрасного, или способности суждения вкуса. «Вкус – это способность судить о прекрасном». «Чтобы определить, прекрасно ли нечто или нет, мы соотносим представление не с объектом познания посредством рассудка ради познания, а с субъектом и его чувством удовольствия или неудовольствия». Кант подчеркивает чувственный, субъективный и личный характер оценки прекрасного, но главной задачей его критикиявляется обнаружение всеобщего, то есть, априорного критерия такой оценки.

Кант выделяет следующие отличительные особенности суждения вкуса:

а) Суждение вкуса есть способность судить о предмете «на основании удовольствия или неудовольствия, свободного от всякого интереса . Предмет такого удовольствия называется прекрасным». Кант противопоставляет суждению вкуса удовольствие от приятного и удовольствие от хорошего .Удовольствие от приятного является только ощущением и зависит от предмета, вызывающего это чувство. Каждому человеку приятно свое (например, цвет, запах, звуки, вкус). «В отношении приятного имеет силу основоположение: каждый имеет свой вкус». Удовольствие от хорошего значимо для всех, потому что зависит от понятия о нравственной ценности предмета. Оба вида удовольствия связаны с представлением о существовании предмета, который их вызвал.

Прекрасное нравится само по себе, это бескорыстное, созерцательное удовольствие, имеющее основание в состоянии души. Для суждения вкуса совершенно безразлично, полезен, ценен или приятен предмет, вопрос заключается только в том, красив ли он. Всякий интерес влияет на наше суждение и не позволяет ему быть свободным (или чистым суждением вкуса).

б) Если удовольствие свободно от всякого личного интереса, то оно претендует на значимость для каждого. В этом случае нельзя сказать, что каждый имеет свой особый вкус, «не удовольствие, а именно общезначимость этого удовольствия … a priori представляется в суждении вкуса как общее правило». Но основанием всеобщности суждения вкуса не является понятие. «Если об объектах судят только по понятиям, теряется всякое представление о красоте. Следовательно, не может быть такого правила, по которому каждого можно было бы заставить признавать что-то прекрасным». Что же является априорным основанием необходимости и всеобщности удовольствия от прекрасного? Кант считает, что это гармония в свободной игре душевных сил: воображения и рассудка.

в) Гармония всвободной игре воображения и рассудка, вызывающая чувство удовольствия от прекрасного, соответствует форме целесообразностипредмета (целесообразность – гармоническая связь частей и целого). Содержание и материал предмета являются сопутствующими, а не определяющими факторами. Поэтому чистое суждение вкуса у нас могут вызывать, например, цветы или беспредметные узоры (если к ним не примешивается никакой посторонний интерес). В живописи, например, с этой точки зрения, главную роль, как считает Кант, играет рисунок, а в музыке – композиция.

Такая точка зрения имеет смысл только в рамках анализа суждения вкуса, посредством которого Кант стремится выявить отличительные особенности суждения вкуса . В учении о возвышенном, идеале красоты, искусстве философ показывает связь суждения вкуса с другими сторонами отношения человека к миру.

Суждения об идеале красоты не могут быть чистыми суждениями вкуса. Нельзя мыслить идеал красивых цветов, красивой меблировки, красивого пейзажа. Только то, что имеет цель своего существования в самом себе, а именно, человек может быть идеалом красоты. Но такой идеал всегда связан с нравственными идеями.

Кант сформулировал антиномию вкуса «О вкусах не спорят, и о вкусах спорят» и показал, как она разрешается. «Каждый имеет свой вкус» – таким аргументом часто защищаются от упрека люди, лишенные вкуса. С одной стороны, суждение вкуса не основано на понятиях, «вкус притязает только на автономию», поэтому о нем спорить нельзя. Но, с другой стороны, суждение вкуса имеет всеобщее основание, поэтому о нем спорить можно. Антиномия вкуса была бы неразрешима, если бы под «прекрасным» в первом тезисе понимали «приятное», а во втором – «хорошее». Но обе эти точки зрения на прекрасное были отвергнуты Кантом. В его учении суждение вкуса представляет собой диалектическое единство субъективного и объективного, единичного и всеобщего, автономного и общезначимого, чувственного и сверхчувственного. Благодаря такому пониманию, оба положения антиномии вкуса можно считать истинными.

В отличие от прекрасного, связанного с формой предмета природы, возвышенное имеет дело с бесформенным, выходящим за пределы меры. Такое явление природы вызывает неудовольствие. Поэтому основой удовольствия от возвышенного является не природа, а разум, расширяющий воображение до сознания превосходства человека над природой. Явления природы (гром, молния, буря, горы, вулканы, водопады и т.д.) или социальной жизни (например, война) называются возвышенными не сами по себе, а «потому что они увеличивают душевную силу сверх обычного и позволяют обнаружить в себе совершенно другого рода способность сопротивления, которая дает нам мужество померяться силами с кажущимся всемогуществом природы».

Искусство Кант определяет через сравнение с природой, наукой и ремеслом. «Красота в природе – это прекрасная вещь , а красота в искусстве – это прекрасное представление о вещи». От природы искусство отличается тем, что это произведение человека. Но искусство является искусством, если оно кажется нам природой. От науки искусство отличается подобно тому, как умение от знания. В отличие от ремесла оно является свободным занятием, которое приятно само по себе, а не ради результата. Искусства Кант делит на приятные и изящные. Целью первых является приятное, целью вторых – прекрасное. Мерилом удовольствия в первом случае являются только ощущения, во втором – суждение вкуса.

Большое значение Кант уделяетпроблеме художественного творчества. Для этого он использует термин «гений». В философии Канта этот термин имеет специфическое значение. Так называется особенный врожденный талант человека, благодаря которому он может создавать произведения искусства. Так как Кант считает искусство важным средством проникновения в мир сверхчувственного, то он защищает свободу художественного творчества. Через гения «природа дает искусству правило», а не мир гению.

1. Главным свойством гения должна быть оригинальность. 2. Но оригинальной может быть и бессмыслица. Произведения гения, не являясь подражанием, сами должны быть образцами , правилом оценки. 3. Творческая деятельность гения не может быть объяснена. 4. Природа предписывает через гения правило искусству, а не науке, «в которой на первом месте должны стоять хорошо известные правила и определять в ней способ действия» (область науки в философии Канта ограничивается областью мира явлений).

Главной способностью гения является такое соотношение воображения и рассудка, которое дает возможность создавать эстетические идеи. Под эстетической идеей Кант понимает «то представление воображения, которое дает повод много думать, причем, однако, никакая определенная мысль, т.е. никакое понятие, не может быть адекватной ему и, следовательно, никакой язык не в состоянии полностью достигнуть его и сделать понятным». В учении об искусстве Кант понимает форму как средство выражения эстетической идеи. Поэтому в своей классификации искусства на первое место он ставит не беспредметное искусство, а поэзию, которая «эстетически возвышается до идей».

В своей эстетике Кант показывает, чем прекрасное отличается от нравственного, а затем выявляет характер связи между этими сторонами духовной жизни человека: «Прекрасное есть символ нравственности». Только поэтому прекрасное и нравится каждому. При встрече с прекрасным душа ощущает некоторое облагораживание и возвышение над восприимчивостью к чувственным впечатлениям. Так как «вкус есть в сущности способность суждения о чувственном воплощении нравственных идей», то воспитанию вкуса «служит развитие нравственных идей и культура морального чувства».

Эстетика играет важную роль в философии Канта, который ищет ответ на важнейший философский вопрос – «каким надо быть, чтобы быть человеком». Все эстетические идеи Канта настолько глубоки и интересны, что являются предметом внимательного изучения и в настоящее время. Они не утрачивают своей актуальности по мере общественного развития. Более того, их актуальность возрастает, обнаруживая себя в новых интересных и важных для нас аспектах.

Философия Канта, несомненно, оказала благотворное влияние на последующее развитие философии, в первую очередь – немецкой классической философии. Крайне плодотворной оказалась обнаруженная Кантом связь философии с современной наукой, стремление осознать формы и методы теоретического мышления в рамках логики и теории познания, исследовать познавательную роль философских категорий, раскрыть диалектическую противоречивость разума. Несомненной его заслугой является высокая оценка нравственного долга, взгляд на эстетику как раздел философии, снимающий противоречие между теоретическим и практическим разумом, указание путей изживания войн как средства решения конфликтов между государствами.